Я дрался на Т-34 - Страница 78

Поскольку я был командиром взвода, я просто пересел в другой танк. Раз твое подразделение существует, значит, ты должен быть при нем! Тут уже командовать тобой никто не будет, тут будет командовать тобой твоя совесть. Так что, когда бригада вошла во Львов, я оставался командовать двумя оставшимися танками взвода. Уже в самом городе мой танк разбили, опять попав в двигатель. Он загорелся, но мы и тут успели выпрыгнуть. Когда я перебегал, вблизи разорвалась мина, осколками которой я был легко ранен. Ребята меня наскоро перевязали, и мы в пешем порядке стали продвигаться за танками.

Подошли к дому, в котором размещалось гестапо. Я отрываю дверь — передо мной устланная широкой ковровой дорожкой парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Поднялся по ней наверх и остановился перед дубовой дверью с начищенными до блеска массивными бронзовыми ручками. Открыв ее, я оказался в комнате, которую принял за приемную шефа гестапо. В комнате стоял большой стол с массивными тумбами. Мне показалось подозрительным, что из левой тумбы выкинуты ящики, но в тот момент я не придал этому большого значения, а прошел к двери, ведущей в следующую комнату. Внезапно я почувствовал, что кто-то прячется в тумбе стола. Я повернулся и увидел, что над столом поднимается рука с «парабеллумом». Мгновенно я рванул на себя дверь и кубарем влетел в комнату. Немец выстрелил, но мимо. Я упал на пол, перевернулся. От таких резких движений открылась рана и снова потекла кровь. Я подобрался к двери и в щель между косяком и дверью вижу, как из тумбы вылезает немецкий офицер, обер-лейтенант. Я приставил свой «парабеллум» к щели и выстрелил. Попал ему в правое плечо. Он выронил пистолет. На выстрелы сбежались автоматчики и мои танкисты, которые осматривали первый этаж. Этот обер-лейтенант стоит с поднятыми руками, на левой руке у него были часы. Механик-водитель говорит: «Товарищ лейтенант, а у него часы хорошие». Снимает их, подает мне и говорит: «Возьмите. Будете вспоминать, как чудом живы остались». Часы были действительно замечательные, антимагнитные и водонепроницаемые. А этого офицера я приказал отвести и расстрелять. Если бы он не стрелял, я бы ему даровал жизнь, а так как он пытался меня убить, собаке — собачья смерть.

Вообще надо сказать, что немцев мы люто ненавидели. Правда, когда мы вошли в Германию, нам было приказано относиться лояльно к мирному населению, и гражданских мы не трогали, а детишек так даже подкармливали. На каждом танке был ящик, а то и два трофейного шоколада. Вот этим шоколадом мы их баловали.

Трофеи! О них разговор особый. В наступлении тылы за нами не поспевали, и я скажу, что с батальонной кухни мы питались, только когда выходили на отдых! Но после боя обязательно что-нибудь находилось. Потому что немцы не то что мы — нищие. У них все было. У нас тоже было, но где-то там, в тылу, до нас мало что доходило. А так все трофейное: колбаса, сыр, консервы мясные. Правда, хлеб у них никуда не годился. Мало того что безвкусный, он еще и на хлеб-то не похож, все равно что опилки жевать. Вспоминаются еще получаемые по ленд-лизу полуторакилограммовые банки с салом шпик, копченым, порезанным на дольки длиной десять сантиметров, шириной один сантиметр, которые были проложены пергаментом. Достанешь два-три ломтика, положишь на кусочек хлеба, полкружки спирта махнул, закусил — и все в порядке! А пили так: в алюминиевую кружку наливали грамм сто чистого спирта, рядом ставили котелок с водой. Махнул (у меня сейчас даже слюнки потекли!), запил, и — никаких проблем. Только знаете, что я вам скажу, те сто грамм, что нам полагались, пили за нас тыловики, а мы пили трофейный спирт. Правда, я никогда не пил перед боем. Выпить — это значит сгореть! Ни в коем случае! После боя, когда ты остался цел, да!

Когда мы дошли до Вислы и переправились на Сандомирский плацдарм, в батальоне оставалось пять танков. В первой роте было три танка и во второй роте — два танка. А мы, офицеры батальона, все на этих пяти танках. А куда мы денемся? Резерва-то у нас нет. Вот невольно и становишься внештатным членом экипажа.

Этими силами, совместно с 6-м мехкорпусом, также понесшим потери, мы защищали десять километров фронта. Пехота жиденькой цепочкой располагалась впереди, а мы метров на двести — двести пятьдесят позади них. Оборона такая, что плюнь — развалится. Но немцы на нас не полезли. То ли выдохлись, то ли еще по какой причине.

Один раз наш комбат повел командиров танков на рекогносцировку. Пришли к пехотинцам. Их ротный командир нас встретил, предоставил нам свой блиндаж. Мы выползли на нейтральную полосу, осмотрелись, распределили сектора обстрела и вернулись в окопы. Пора было возвращаться в расположение танков. Этот лейтенант нас предупредил: «Вы через вон ту опушку не ходите, она простреливается немцами». А наш комбат ему: «Да ладно, ничего, пройдем». Немцы сделали всего-навсего три выстрела — семь человек убито, из них четыре командира взвода и три командира танка. Вот так… Я был контужен. Спас меня мой «парабеллум». Это замечательное оружие, которое по всем параметрам превосходит наш «ТТ». Снаряд разорвался недалеко — где-то метрах в 3 — 4, и осколок, предназначавшийся мне, попал в пистолет, искорежив его. Меня отбросило взрывной волной, изо рта, ушей и носа текла кровь. Как потом мне рассказывали, меня тоже посчитали убитым, но, когда заворачивали в плащ-палатку, чтобы похоронить, я пошевелился. Повезло, а могли бы и закопать. У меня была сильнейшая контузия, но в медсанвзводе меня откачали, и дней через пятнадцать я стал слышать и нормально разговаривать.